«Радовались, обнимались, стреляли в воздух»

Александр Николаевич Боднар. Фото: Екатерина Жмырова/ «Русская планета»

Тамбовские ветераны поделились воспоминаниями о войне и рассказали, как праздновали День Победы в мае 1945 года

Екатерина Жмырова

6 мая, 2015 15:22

20 мин

Александр Боднар, штурман дальней авиации

– Я не собирался становиться авиатором, но так сложились обстоятельства. Я родился на Украине в Хмельницкой области. В 1938 году заканчивал техникум. Приезжают к нам два инструктора райкома комсомола, вызывают нас к директору и спрашивают: «Вы читали постановление о том, что стране нужны военные кадры? Есть такой призыв — «Молодежь на самолет». И предложили нам поступать в авиационное училище. А я даже самолета толком не видел — в деревне же жил. Но согласился. Так я стал курсантом Харьковского военно-авиационного училища, которое готовило штурманов.

Когда началась война, мне исполнилось 23 года. Первые полеты выполняли только опытные авиаторы. Но война она как-то сама подсказывает, ускоряет учебу — люди требуются новые, ответственность совсем другая. Ну и как делали? Опытному летчику давали молодого штурмана. И наоборот. Такая система обучения была. И начал наш полк летать на боевые задания. А самолет ТБ-3 — устарелая конструкция «Туполева» — держал скорость всего 150 км/ч. И их немцы тут же сбивали. Потому что это был не самолет, а летающая мишень. И вот на шестой день войны пришло указание, что самолеты ТБ-3 — а их очень много полков было — будут летать только ночью. И так до конца Великой Отечественной войны мы днем ни разу и не летали. Молодой организм не очень требовательный был. Прилетишь после задания, поспишь несколько часов и нормально.

Авиация дальнего действия действовала практически на всех фронтах от Ленинграда до Кубани. Основные цели были: промышленные объекты, крупные железнодорожные станции, аэродромы, военные склады. Меня сбивали два раза. В 1943 году уже очень мало самолетов ТБ-3 осталось, и было принято решение перейти на двухмоторные самолеты ЛИ-2. Это практически американский «Дуглас». Самолеты были предназначены только для перевозки пассажиров, но к ним приспособили бомбодержатели и сделали бомбардировщиками. Мы сразу две функции выполняли — и бомбили, и транспортную.

Кто мог помочь партизанским отрядам? Только авиация. Кавалерийский корпус генерала Белова оказался в окружении. Надо было чем-то кормить людей и лошадей, кончались боеприпасы. Это был март месяц, еще лежал снег. И вот, когда мы выбрасывали на парашютах груз для окруженных войск, нас сбили в первый раз. Летчик был очень хороший и посадил самолет на кустарник. Только шасси поломали, а сам самолет остался невредим.

А второй раз нас сбили 18 июля 1944 года, когда уже началось наступление советской армии. Мы базировались в Житомире. Наш самолет полностью загрузили листовками с призывом к населению Польши оказывать помощь Красной армии. Мы должны были набрать максимальную высоту и сбросить эти листовки. Стояла ясная ночь. Немецкий истребитель зашел сзади и наш самолет начал гореть. Командир экипажа был смертельно ранен. Три человека на парашютах выпрыгнули, остальные погибли.

Я приземлился раненый где-то в лесу. Чужая территория, идти не могу, что делать — не знаю. Сам себе 40 осколков вынул из ноги перочинным ножом. Позже я узнал, что на второй день на место падения самолета приезжали немцы, увидели убитого летчика и подумали, что он один в самолете был. Это меня и спасло. Если бы они искали экипаж, то с собаками, конечно же, нашли бы.

Через два дня я пришел к полякам. Постучался ночью в избу. Поляк сказал, что видел, как наш самолет сбили. Пустил меня в хату. Жена его достала теплую воду, стала промывать раны, которые уже начали гноиться. Поляк мне говорит: «Понимаешь, немцы не успокоятся, все равно будут вас искать. Дома я тебя оставить не могу». И отвез меня в поле метров за 100-200 от дома. Рожь в тот год была большая. «Сиди, — говорит, — и не вставай». И действительно немцы потом приезжали. Поляк сказал им, что никого не видел.

Я просидел в поле дня три-четыре. Раны еще сильнее начали гноиться. Поляк меня подкармливал, но лекарств у него не было. И он предложил перевезти меня к польским партизанам. Выяснилось, что один из наших летчиков был уже у них. И вот пока не началось наступление Красной армии по освобождению Польши, мы «гостили» у польских партизан. К тому моменту нас там уже 10 человек летчиков было с разных сбитых самолетов. И вот мы постоянно переходили с места на место вместе с партизанами. А однажды спим в лесу, слышим — гудят какие-то машины. Разведчики доложили, что наступают советские танки. Мне посоветовали идти на аэродром. Там уже были наши транспортные самолеты. Оттуда меня отправили в Житомир — в то место, откуда вылетал. Там я два месяца лечился.

В сентябре 1944 года мы прилетели во Львов, потом — на территорию Польши, и уже оттуда летали бомбить Германию. Последний вылет был 30 апреля 1945 года. Мы бомбили город Бреславль, сейчас это польский Вроцлав. Наш полк тогда уже знал, что это последний вылет. Потому что на всех самолетах есть приемники-передатчики и радист. Западные радиостанции передавали, что немцы начали капитулировать. Шестого-седьмого мая мы уже точно знали, что немцы прекратили сопротивление.

Как отмечали Победу? Это рассказать невозможно, это очень трудно. Радовались, обнимались, стреляли в воздух, сняли всю маскировку с окон. А вот про то, что скоро попадем домой, даже не думали. Мы же военные, офицерский состав. Знали, что будем продолжать службу. В книгах иногда пишут, что после окончания войны некоторые летчики говорили: «Что же мы теперь будем делать? Работы-то теперь нет». Но нам командование сразу сказало, что будем заниматься боевой подготовкой. Тем более, что наши самолеты транспортные, их можно использовать для выполнения спецзаданий.

А через месяц пришел приказ министра обороны о том, что 24 июня в Москве на Красной площади пройдет Парад Победы войск действующей армии. И начали отбирать людей для участия в этом параде. Из трех полков отобрали 20 человек. Отбор-то очень простой был — Герои Советского союза и те, у кого больше орденов. Нас посадили на самолет и под Москву. Недели две мы тренировались на аэродроме Астафьево. На Параде Победы шли самыми первыми в составе Карельского фронта. Потому что в Карельском фронте не было своей воздушной армии, и вот туда собрали батальон авиации дальнего действия с разных полков и корпусов. У меня осталась фотография. Тогда-то мы молодые были, фотограф нас уговаривал сняться, а мы думали — зачем? Гораздо позже я начал понимать, что это не просто фотография, а исторический документ.

Альфред Чегодаев, казак, снайпер

– Когда началась война, мне было всего 15 лет. Мы жили в Одессе. Я как раз окончил школу, и в тот день нам должны были вручить аттестаты. Мы собрались на школьном дворе и услышали из репродуктора о том, что началась война. Никакие аттестаты нам, конечно, не выдали, все засуетились, помчались домой. В этот же день был налет на Одессу. Мы с мальчишками сразу же полезли на крышу смотреть, как наши зенитки сбили немецкий самолет над акваторией порта: поймали в большой квадрат, свели на него прожектора, а потом зениткой по нему дали. Никакого страха тогда еще не было, скорее было интересно.

Мы понимали, что на войну нас не возьмут, но старались помогать взрослым чем можем. Налеты на Одессу бывали часто. Мы затаскивали на крыши ящики, набирали туда песка и тушили «зажигалки» — зажигательные бомбы, мелкие такие. Потом стали готовиться к эвакуации в Ростов. Отец должен был эвакуироваться с заводом, а нас с мамой должны были отправить на другом судне. И так получилось, что за день до того, как мы должны были сесть на теплоход, отец пришел с работы и говорит: «Я передумал, вы поедете вместе со мной». А на следующий день то судно, на котором мы с мамой должны были отплыть, разбомбили. Оно затонуло, не выходя из акватории порта.

В Ростове мама устроилась в госпиталь. И я почти все время был там с ней. Куда госпиталь переезжал, туда и мы. Я парень был здоровый, крепкий и меня приспособили раненых таскать и другую помощь оказывать. Потом жили в Кисловодске. Там я часто мимо филармонии ходил. Как-то решился заглянуть — посмотреть, что там делается. А там молодежный ансамбль репетировал. Руководитель меня увидел и спрашивает: «Танцевать умеешь?» Я говорю: «Не умею». А у них девчонок было много, а парней мало. Он говорит: «Хочешь, мы тебя научим?» Я отвечаю: «Конечно хочу». И вот я начал с ними заниматься. Мы ездили на гастроли по госпиталям. А в мае 1944 года я получил повестку.

Я должен был пойти в артиллерию. Нас посадили в эшелон и повезли. В Армавире была остановка, и командир дал команду — бегом за водой. Три человека, в том числе и я, помчались к водопроводному крану. А там путей много, составов много. Пока мы добрались до крана, набрали воды и вернулись назад, наш эшелон уже ушел. Мы побежали на станцию к дежурному коменданту. Он говорит: «Не беда, вы не первые и не последние». Вызвал дежурного офицера и нас всех троих направили на сборный пункт.

На сборном пункте мы пробыли неделю. Туда приезжали офицеры из разных родов войск набирать себе людей. Мы все в артиллерию хотели попасть, но артиллеристы все не приезжали и не приезжали. И тут вдруг появляется красавец мужчина в папахе, бурке, с лампасами — казак. А те два человека, с которыми мы за водой бегали, из казаков были. Они меня начали подбивать: «Пошли в казаки!» Я говорю: «Так я же с лошадьми вообще обращаться не умею». Они говорят: «Научишься». И так мы попали в Десятый запасной кавалерийский полк в Ставрополе. Два месяца нас там всему учили — уставу, строевой подготовке, обращению с лошадьми, стрельбе из всех видов стрелкового оружия: карабинов, автоматов, пулеметов, ПТР. Потом нас снова посадили в эшелон и вперед.

Альфред Петрович Чегодаев. Фото: Екатерина Жмырова/ «Русская планета»

Война уже в то время шла на территории Венгрии. Меня определили в истребительно-противотанковый дивизион на должность второго номера ПТР. А кавалерия в то время хороша была тем, что на ней можно было совершать марши практически бесшумные. Немцы же все прослушивали. Артиллерию, танки издалека слышно. А мы обматывали лошадям ноги тряпками и двигались практически беззвучно.

Мы участвовали в боях по ликвидации окруженной группировки Будапешта. Между озером Балатон и Будапештом есть большой индустриальный город Секешфехервар. И вот мы его занимали, а немцы нас оттуда изгоняли. В итоге с третьего раза мы его все-таки взяли.

Мадьяры же хуторами жили. И вот выставили нас на рубеж, определили в один из хуторов. В одном здании оказались мы с моим первым номером и пулеметчики. Мы с одной стороны из окна отстреливаемся, они с другой. А в это время у немцев уже вовсю использовались тяжелые танки: «Тигры», «Пантеры». И вот, когда начался бой, снаряд или осколок попал в ствол нашего ПТР и ударил с такой силой, что от этого удара мой первый номер скончался. Я остался один и без оружия. А у пулеметчика в это время второго номера ранили. Он говорит: «Ты свободен? Давай ко мне». И вот я стал у него вторым номером. За этот бой нас потом наградили медалью «За отвагу».

Потом участвовали еще в боях севернее Балатона, когда прорывалась большая танковая группа на освобождение Будапешта. Но этот прорыв не удался, и мы пошли к границам Австрии.

День Победы мы не девятого мая праздновали, а восьмого. Война ведь фактически восьмого закончилась, а девятого уже был подписан окончательный документ. Мы тогда стояли в Австрии, отдыхали и ждали дальнейшего наступления. Утром вдруг кричат нам: «Подъем! Всем подъем! Война закончилась!» Что тут было! У кого какое оружие было, весь боезапас в воздух выпустили. Потом уже командир прибежал, начал нас останавливать, кричать: «Прекратите!»

А потом праздновали уже все вместе — с командирами. Они собрали нас, чтобы официально объявить, что это не слухи, что война закончилась и вот-вот Жуков прибудет на подписание. Отметили мы очень хорошо. Нам же сто граммов фронтовых преподносили, а тут было побольше, чем сто граммов. В Австрии, как и в Венгрии, было много хорошего вина. Песни пели. Мы без песни украинской не могли — казаки есть казаки. А девятого мая мы уже постепенно начали собираться. Праздника уже не было. Но потом, когда домой вернулись, мы вторично Победу отмечали — уже на своей земле.

Мы попали в Каменск на Северном Кавказе. Собирает нас командование, сажают за парты, как в школе, раздают листочки и устраивают экзамен — диктант, задачки по арифметике. Мы с войны пришли, домой хотим, а нас за парты сажают. Мы начали возмущаться. Специально писали напротив каждой графы — «не помню» или «забыл». И вот заходит к нам товарищ с погонами подполковника и говорит: «Вот что, друзья, кончайте глупостями заниматься. Вы сами видели, что взводами и ротами командовали солдаты и сержанты. Офицерского состава уже почти нет. Поэтому вы будете направлены в училище». Как же мы возмущались! Я не планировал связывать свою жизнь с армией. Но снова попал в Ростов в артиллерийское училище. Домой я первый раз съездил только в 1946 году. У нас месяц был перерыва, и нам дали время навестить родных. Потом снова была служба в Германии и Венгрии. У меня много друзей там появилось. До сих пор письма от венгерских друзей храню.

Федор Канивченко, радист

– До войны я работал директором радиотехнических узлов Криворожского железнодорожного бассейна. У меня было высшее образование, я окончил радиотехнический институт. Был на совещании в Днепропетровске, и там мы получили сообщение Молотова о начале войны. Мне начальник говорит — поезжай домой и проводи мероприятия, указанные в красном пакете. Я при всех вскрыл эту красную папку с двумя сургучными печатями и читаю, что первое, что мы должны сделать — собрать у населения все радиоприемники и сдать на склад. Я стал ответственным за высокочастотную связь юго-западного направления.

Потом получил приказ готовить оборудование и инженерно-технический состав к эвакуации. Отпустили меня домой к родителям на два часа попрощаться. В Харькове я передал руководство эшелоном заместителю, а сам поехал в Москву. Приезжаю, а столицу бомбят. Идет стрельба из зенитных орудий, снаряды рвутся, осколки бьют по крышам и падают на мостовую. Думаю, что делать? Решил в перерывах между стрельбой перебегать от одной подворотни к другой. Так я от Курского вокзала дошел до своего наркомата. Но не застал там никого, кроме дежурного — уже поздний вечер был. Мне говорят: «Иди до утра в метро».

Прихожу на станцию «Охотный ряд». А там встать негде — везде матрасы разложены, дети, женщины, старики. Станция маленькая, притулиться негде. Дежурный говорит — сейчас поезда не ходят, идите по рельсам на Площадь Дзержинского, там свободней. Там я и переночевал. Утром пошел в сторону Красной площади. Около мавзолея Ленина машина стоит — тело вождя грузят, чтобы эвакуировать в Тюмень. А у исторического музея женщины картины в грузовые машины переносят. Командует ими старичок. Я смотрю — знакомое лицо. А это Григорий Иванович Петровский — бывший госсекретарь ЦК Украины. Спрашиваю: «Как же вы здесь оказались?» Он рассказал, что ему дали на подпись расстрельные списки, в одном из которых он увидел фамилию своего младшего сына и отказался их подписывать. Так госсекретаря сняли со всех постов и дали должность завхоза.

Альфред Петрович Чегодаев. Фото: Екатерина Жмырова/ «Русская планета»

Федор Тихонович Канивченко. Фото из архива Федора Канивченко

В наркомате мне дали направление в Ленинград, изучать новую аппаратуру — радары. Тогда само это слово было секретным, но я уже понимал, о чем речь идет. В Ленинграде встретил много своих однокурсников институтских. Нам читали лекции по организации связи. Однажды видим у Московского вокзала столб черного дыма. Нам дали указание надеть комбинезоны, взять противогазы и спасать продовольствие. Там склады бомбили. И мы выносили обгоревшие мешки с сахаром, мукой, макаронами. А носили по воде. Потому что от высокой температуры кусковой сахар плавился. И если сапогом в эту жижу попадешь, потом не выйдешь. Так мы работали почти трое суток. Но спасли, может быть, только десятую часть продовольствия.

Нас распределили в войсковые части Ленинградского фронта. Я попал в Колпино. Задача была — не пропустить немецкие танки в город. Радиостанции не работали, связистов не было. Говорю: «Станции я вам отремонтирую, а работать возьмите девушек-десятиклассниц. Я их всему научу». Руководству эта идея понравилась. На второй день 12 школьниц пришли — маленькие, худенькие. Их одели в солдатскую форму, сапоги хлопают — в два раза больше, чем их ноги. Я их быстро научил работать. А потом добился, чтобы им сапожки заменили, заказали по ноге с коротким голенищем.

Потом мы поехали обратно в Москву. Надо было переправиться через Ладожское озеро. За нами приехала моторная лодка. В ней три женщины и четверо детей. Ребятишки бегают по трюму, шумят. Нас начала обстреливать артиллерия, и капитан как игрушкой управлял этой лодкой. Бомбы падают. А он — то влево, то вправо маневрирует. Вокруг бочки плавают, бомбы, столбы. Мой друг говорит: «Мы с тобой Днепр переплывали, но там вода была теплая, 20 градусов, а тут много не наплаваешь». Но от обстрела мы ушли. Только один матрос был ранен осколком. Мы были очень голодны. А у меня в чемодане остался мой связистский костюм — новенький, темно-синий с петлицами. Я отдал этот костюм одному товарищу, говорю: «Иди, обменяй костюм на еду». Он так и сделал.

Приехали в Москву на Ленинградский вокзал. Площадь трех вокзалов вся забита кипами наркоматовских документов. Еле-еле нашли местечко, постелили шинель и поспали. Утром пришли в отдел кадров, получили назначения. Я стал начальником связи 1229 стрелкового полка 371 стрелковой дивизии. Мы обороняли Москву, шли на северо-запад, где были жестокие бои с немецкими войсками, которые рвались в столицу. Только на третьи сутки мы их остановили. Но тут нам помог дед Мороз. Снег пошел. Танки начали буксовать. Холодно. Немецкие солдаты стали забегать в дома местных жителей и с женщин одежду стаскивать. А 5 декабря началось всеобщее наступление по всему Московскому фронту.

Потом были бои за Клин. Мы освободили Московскую область и перешли под Ржев. Там я был дважды ранен. Один раз тяжело. Мне пробило правую ногу и бедро насквозь, но главное, что кость не перебило. На комиссии меня признали ограничено годным к воинской службе и направили в тыл в Оренбургскую область. Но потом, правда, снова перевели в Москву. И до конца войны я работал инженером Центрального узла связи военно-воздушных сил Красной армии.

Когда был подписан акт о капитуляции Германии, у меня была ночная смена. Уже после полуночи нам позвонил начальник приемного центра и сказал, что война окончена. А в моей смене работала дочь начальника штаба ВВС. Она позвонила отцу. Он говорит: «Я пришлю вам машину и поедете вечером на Красную площадь». Что там творилось! Я думал, что там моих девушек задавят. Их начали подбрасывать воздух. А я стою, думаю, сейчас упадут, расшибутся. Пытался как-то успокоить ребят, которые их подбрасывали, но все обошлось хорошо. А 24 июня я принимал участие в Параде победы. Был там дежурным офицером.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе